«СОВРЕМЕННИК» И «PLAYBOY»

В России все не равно самому себе: поэт в России больше, чем поэт; жена — не просто жена, а «настоящий товарищ»… Вот и журнал в России больше, чем журнал. Во всяком случае, еще Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона с гордостью отмечал, что русский журнал не имеет аналогов в Европе, в корне отличаясь от “magazin” (сборника для легкого чтения) и “revew” (обозрения). Задачей русского журнала всегда было замещать книгу и формировать идеологию (на Западе эта роль отводилась газетам). Главным русским журналом всех времен и народов навсегда останется «Современник», основанный Пушкиным, запущенный до полной погибели Плетневым, выкупленный Некрасовым и Панаевым в 1847 году и поднятый издательским гением Некрасова до недосягаемых высот. Но «Современником» и его влиянием на русскую молодежь XIX века нас напоили допьяна еще в школе. Поэтому обратимся к наобум избранному оппоненту, к «Плейбою» Хью Хефнера, первый номер которого вышел в декабре 1953 года. На черно-белой обложке красовалась (с эпитетом «famous» и обещанием «nude») не слишком известная голливудская актриса. Журналу было суждено большое будущее: он сильно повлиял на мировидение американцев.

На самом деле, многое, определившее лицо и репутацию «Плейбоя», сложилось случайно. Малоизвестная красотка на обложке пилотного номера случайно оказалась Мерилин Монро. Символ журнала кролик Банни случайно «вылупился» из перерисованного в спешном порядке рогатого оленя (предполагалось, что журнал будет навываться «Холостяцкая вечеринка», а его символом станет олень с пышными рогами. Трудновато, наверно, было бы мужчине в тени развесистых рогов усиленно пропагандировать обоеполую сексуальную свободу. Не случись претензий журнала «Stag» («Холостяк»), Хефнер как идеолог половой распущенности был бы скорее смешон. Вечно озабоченный кролик, в свою очередь, способствовал становлению репутации первого плебоя планеты.

Перед выходом «Плейбоя» на российский рынок много говорили о том, вопреки обвинениям советской пропаганды в насаждении буржуазных ценностей и разврата, он является серьезным журналом, и в качестве главного аргумента «серьезности» приводили литературный раздел, в котором печатаются известные писатели. Разумеется, в условиях российского литературоцентризма и с учетом национальных особенностей русского журнала, что могло бы быть более веским доказательством значительности «Плейбоя»? (в этом смысле показателен диалог с редакторами русской версии в юбилейном номере «Плейбоя». Журналистка говорит: «У вас тут девки голые», редакторы отвечают: «У нас писатели крупные!» Журналистка: «Но девки-то голые!» Редакторы: «Но писатели-то крупные!» — и так до бесконечности). Но ведь и приличный литературный отдел появился в свое время случайно: совпали интересы издателя Хефнера, которому нечем было заполнить пустые страницы в номере, и опального писателя Рея Бредбери, которому никак не удавалось опубликовать радикальный по тем временам роман «451° по Фаренгейту». Интерес к «серьезной» (или к той, которую современники считают таковой) литературе кажется единственным основанием для сопоставления двух национальных достижений в области журналистики. На самом деле, их гораздо больше.

Во-первых, среди заслуг «Плейбоя» числится формирование определенного стиля жизни, красивого, богатого и необременительного, который лучше всего иллюстируется плейбоевской же остротой «жизнь прожечь надо так, чтобы не было мучительно больно». Но ведь и «Современник» когда-то задавал моду на стиль жизни, и по степени своего влияния на современную ему молодежь он вряд ли уступает своему американскому собрату. Конечно, это была другая жизнь: «От ликующих, праздноболтающих, Обагряющих руки в крови, Уведи меня в стан погибающих За великое дело любви». И ведь уходили, движимые тем соображением, что главной жизнеустроительной ценностью является счастье народа, что красивая одежда и хорошее образование — грех, и что жизнь должна быть прожита как можно более мучительно и серьезно. При том, что сам Некрасов не чувствовал к такой жизни никакого расположения. Впрочем, этот обман молодого поколения вменил ему в вину еще философ Розанов. Хефнер как идеолог гораздо честнее Некрасова: он, по крайней мере, как учит, так и живет. Правда, от приверженцев его учения никаких особых усилий не требуется: relax and enjoy!

Во-вторых, конечно, происхождение Хефнера, «прямого потомка столпов пуританства», выходца из суровой и религиозной семьи. Как напоминает все это наших родных идеологов разночинского периода — Белинского, Чернышевского и Добролюбова, внуков и детей священников, вышедших из духовного сословия в революционную публицистику. Однако наши, так сказать, фигуранты, покидали свою привычную среду если не с разными целями (ведь в любом случае речь идет о протесте против господствующей морали), то уж точно — с разными последствиями. Законодатели мод разных времен и разных культур, они осознанно и бессознательно влияли на современников, и еще неизвестно, кто в исторической перспективе оказался круче: создатель моды на пентхаус и плейхаус или умерший в возрасте 25-ти лет от чахотки, да еще и с пояснением — «оттого, что был я честен»?

Хефнер, поставив себе задачей сломать ханжескую мораль Америки 50-х, сделал ставку на визуальный ряд — эротические фотографии. Его идеей было доказать, что «хорошие девушки тоже любят секс» и что любовь к сексу не ставит позорного клейма на хорошей девушке. Здесь мы вынуждены не только констатировать безусловный вклад Хефнера в сексуальную революцию, но и обратить внимание на то, что и в этой позиции «Плейбой» в- rper|hu вполне сопоставим с «Современником». В 1859 году в журнале публиковалась статья М. Михайлова «Парижские письма», задающая, в числе прочих, главный вопрос эпохи «что есть женщина?» и предлагающая «простое и ясное решение — женщина есть человек!» С него-то и началась попытка сексуальной революции в России. Собственно, свобода сексуального поведения занимала в российской версии далеко не первое место. Раньше полагалось думать о родине, об угнетенном народе, об общественно-полезной деятельности, а уж потом — о свободе сексуальных предпочтений, которая, опять же, в русской версии свелась к возможности выбирать мужа — да и то не для того, чтобы жить с ним (ибо в моду вошли фиктивные браки), а для того, чтобы «вырваться из-под родительского гнета» и «служить человечеству». Трудно сказать, наша национальная беда или национальная вина в том, что мы так и не научились ценить земные радости и все время ищем тернистых троп, избегая, с идеологической подачи поэта Некрасова, «просторной дороги торной», на которую в конце концов ступает все прогрессивное человечество. Русские женщины больше проиграли от эмансипации, основы которой были заложены как раз в середине XIX века, безоговорочно отвоевав к концу ХХ века только право укладывать шпалы наравне с мужчинами.

Справедливо будет, конечно, спросить, а много ли в действительности выиграли «хорошие американские девушки» от идеологических устремлений Хефнера, и не зря ли беспокоятся феминистки, рассуждая о безжалостной сексуальной эксплуатации? В самом деле, «Плейбой», настойчиво утверждая свою «интеллектуальность» (символ этой «интеллектуальности» — смокинг на кролике Банни), как-то ненавязчиво утверждает как раз однополую интеллектуальность, ибо, пока мужчины упражняются на страницах журнала в остроумии и политической дальновидности, женщинам на тех же страницах предоставлена совершенно равная возможность демонстрировать свое обнаженное тело. С другой стороны, на вопрос об обнаженке можно взглянуть и иначе: а что, если «Плейбой» предоставляет всякой женщине возможность порадоваться собственной красоте не только в одиночку перед зеркалом, но и разделить эту радость с народом? Нам этого никогда не понять, ибо в нашей традиции с народом принято разделять исключительно его страдания. Можно, конечно, возмущаться по поводу «голых девок» или удивляться тому, что знаменитые женщины соглашаются обнародовать свои прелести. Можно, вслед за феминистками, обнаружить в этом стремлении к обнажению женского тела усмотреть очередную версию сексуальной эксплуатации. Но можно и не делать этого. Особенно на фоне отечественной традиции, когда со школьных лет девицам втюхивают в виде базовых жизненных ориентиров следующие задачи: а) коня на скаку остановить; в) в горящую избу войти; с) (на сладкое) последовать за мужем в Сибирь (например, на комсомольскую стройку). Кто его знает, куда пошла бы русская история, если бы на обложке первого номера «Современника», редактируемого Некрасовым, помещена была бы красавица Авдотья Панаева, пусть не nude, но хотя бы famous? Народ, разумеется, остался бы несчастен. Да он и без того несчастен. А вот жизнь прожечь — не поле перейти.

Произнося по поводу пятидесятилетнего юбилея «Плейбоя» телевизионную речь, один из бывших редакторов русской версии А. Троицкий возьми да и с гордостью скажи, мол, у нас никогда не было таких толстых телок, типичных плейбоевских блондинок, с «большим выменем и бессмысленным взглядом». Вот-вот, и я о том же: главным украшением русской женщины всегда была самоотверженность — даже если бюст ее стремится к нулю, а лицо обезображено интеллектом. А с другой стороны — учились бы, на старших глядя, читали бы все того же Чернышевского — он подробно разобрал вопрос об истинно народной русской красоте: девка румяная, в теле, большегрудая, пригодная для работы, с большими красными руками и т. д., а также успел изобличить ту женскую красоту, которая глубоко чужда высоконравственному и трудолюбивому русскому народу: девица бледная, стройная, почти бестелесная, играющая на фортепьянах и читающая Мопассана в подлиннике. Так нет же: в России и «Плейбой» больше, чем «Плейбой», потому что в нем литературный раздел еще более серьезный, чем во всех других национальных версиях, включая оригинал. Боже мой, Боже мой! Что же это за страна-то такая, в которой даже «Плейбой» не может удержать своих идеологических позиций и стремиться стать «Современником»? Неверной дорогой идете, товарищи: никогда «мэгэзину» русским журналом не стать. И если уж ориентироваться на некий национальный идеал, то, скорее, на эстетические предпочтения народа по версии революционеров-демократов (см. про девку толстую).

Вернемся, однако, к отцу-основателю. Хефнер, поставив себе целью реабилитировать сексуальную свободу, за это в некотором смысле и поплатился: безграничное жизнелюбие обернулось на практике банальным развратом. Может быть, конечно, христианам и стоит пересмотреть перечень смертных грехов, и исключить из него, с учетом сегодняшних реалий, прелюбодеяние и чревоугодие, ведь эротика и кулинария превратились в высокое искусство. Более того, есть же религии, не знающие сексуального аскетизма — и ничего, люди живут. Но прелюбодей Хефнер с течением времени настолько опупел (в пределах русского литературного языка трудно найти глагол, который бы столь точно передавал смысл происходящего), что написал «Философию плейбоя», в которой онтологически и этически обосновал человеческое право на разврат. Главная ее мысль сводилась к тому, что дело не в том, с каким количеством девушек в постели ты лежишь, а в том, чтобы в каждом своем сексуальном партнере видеть личность (при том, что сам честно говорил, что не только не в силах вспомнить имена своих любовниц, но даже не способен подсчитать, сколько примерно их было). Будь Хефнер не похотливцем, а обжорой, он бы, наверно, написал трактат о необходимости с более пристальным вниманием изучать внутренний мир фаршированных уток.

На самом деле, конечно, сравнивать «Современник» с «Плейбоем» — это все равно, что сравнивать божий дар с яичницей. Или развесистую клюкву с клубничкой. Оснований для сравнения двух феноменов, действительно, нет никаких. Кроме одного: в России эпоху составил «Современник», а в Америке — «Плейбой». У них — кролик в смокинге, у нас — Добролюбов в очках. Вот и вся разница.