Дети Иова

Общеизвестна история Иова: был он столь праведен, что Бог указал на раба своего сатане; но тот ответил Господу: «Разве даром богобоязнен Иов?..» И Господь позволил сатане испытать праведника.

Один за другим являются вестники, извещая Иова об утрате стад, богатства и, наконец, о гибели десятерых детей под сводами дома. Однако несчастный отец не ропщет, не проклинает Бога, а сохраняет богобоязненность свою, даже пораженный проказой.

И вот, после перенесенных страданий Иову, так и не возроптавшему, возмещают утраченное: еще большее богатство, еще более многочисленные стада, новые дети — семь сыновей и три дочери, взамен утраченных семерых и трех.

Странно, что никто никогда не подумал о смысле их существования: спор идет вокруг отца. Именно судьба Иова кажется поразительно несамостоятельной. И дело не в том, что вопрос о бессмысленности произошедшего все время поднимают атеисты, принимая его за аргумент в споре: или Бога нет, если возможны ничем не оправданные страдания праведника, или Он несправедлив, раз допускает подобное. Дело в том, что даже богословы вынуждены объясняться: оправдать действия Бога по отношению к Иову значит найти одно из наиболее весомых оснований для теодицеи.

Тем не менее, хочется изменить предмет спора, ведь достаточно перевести взгляд с самого Иова на людей, его окружающих, чтобы увидеть вопиющую разницу между его судьбой и их существованием: Иов находится в центре бытия, о нем пекутся и спорят две главные силы мироздания, именно его поведение должно дать ответ на вопрос: в чем цель праведности — в вознаграждении за нее или в ней самой.

Очевидно, что речь идет не об обычном литературном сюжете с главным героем и второстепенными персонажами, когда можно было бы сказать, что рассказ-де об Иове, а не о них — слишком заметно противопоставление разных типов судьбы: есть Бог, сатана, Иов, а есть, например, жена и друзья Иова, низведенные до положения подателей нелепых советов похулить Бога или покаяться в несуществующих грехах; есть вестники, приходящие со словами «… и спасся я один, чтобы возвестить тебе» (курсив мой.— Т.Ш.); есть, наконец, дети Иова…

… Итак, кого же интересуют они — ради них самих, а не в связи с жизнью отца? Кто скажет, каков был смысл их пребывания на земле, хотя судьба их хорошо известна? Первые десять, посланные, очевидно, не за тем, чтобы прожить свою, особенную жизнь — а для чего? В награду за безупречную праведность Иова? Или — заведомо — чтобы стать одним из орудий испытания? Ведь даже неважно: грешили, праведными ли, подобно отцу, были они? И не потому, пожалуй, что Иов приносил искупительные жертвы за них, пока они веселились, а потому, что ни Бог, ни сатана, так пекущиеся о богопослушании Иова, не интересуются праведностью его детей. Забота об их возможных прегрешениях — только проявление богобоязненности самого Иова; их смерть — только повод ему произнести знаменитые qknb`: «Если хорошее мы принимаем от Господа, то неужели плохое не будем принимать?» И когда в награду за достойно перенесенные испытания Бог вновь одаривает Иова десятью детьми, судьба их вовсе не кажется более завидной, чем судьба прежних: несмотря на то, что они, по-видимому, в отличие от старших братьев и сестер, избежали насильственной смерти; несмотря на то, что о новых дочерях говорится особо, и что они даже названы поименно — их существование по-прежнему несамостоятельно, привязано к чужой судьбе: радовать отца, быть ему наградой и утешением — вот смысл их жизни, и вновь нет упоминания об их личных отношениях с Богом (хотя, как считается, именно в Книге Иова впервые (в противовес отношениям «народ — Бог») поднят вопрос о личной праведности или неправедности).

Страшно попасть в руки Бога живого, «но страшно и не попасть»,— добавляет Померанц, имея в виду, что духовное становление возможно лишь в условиях испытания и страдания. Причем условие этих испытаний — именно «впадение в руце Бога», т. е. пристальное внимание Господа к чьей-то душе. Таким образом, судьба Иова, скорее, чем полемику, должна бы вызвать риторические вопросы: есть ли участь более завидная, чем испытующее пристрастие Божества? Есть ли этой участи цена, которую бы следовало счесть непомерной? Потому что противоположностью подобной судьбе оказывается вовсе не благополучие и богатство, а невозможность услышать что-либо в ответ на свое робкое «Вот я, Господи!». Эта непреодолимая пристрастность божеского отношения к человеку декларирована и в одной из евангельских притч: «Много званых, но мало избранных».

Подтверждение сказанному можно найти в гораздо более поздних текстах: например, в апокрифе «Хождение Богородицы по мукам» есть описание грешников, которых заливают огненные волны, и покрывает тьма. «Если кто попадает в эту тьму, не будет Бог помнить его» (курсив мой.— Т.Ш.),— говорит архангел Михаил Богородице. То есть наиболее страшным наказанием оказывается вовсе не бесконечное усиление мучений, а забвение Богом, как бы выпадение из мироздания. (Ср. русскую поговорку, предельную в своей оценке, почти диагноз: «Богом забытый (забытая, забытое)»).

Достоевский заставил Ивана Карамазова сослаться на этот эпизод апокрифа в беседе с Алешей (хотя Иван в цитате не точен) — стало быть, именно жуткая участь уже забытых Богом существ почему-то вдруг привлекла внимание писателя, Впоследствии черт, явившийся к Ивану, вдруг поминает Иова, причем несколько неожиданно, нетрадиционно — как некую замыкающую в бесконечной цепи искушений: сколько следовало погубить репутаций, чтобы получить одного безупречного Иова. Черт говорит: «Моя цель — искушать многих, чтобы спасся один», тем самым заявляя, что свою задачу видит именно в разделении судеб на самостоятельные и зависимые. И вопрос не в том, какое место эта точка зрения занимает в системе творчества Достоевского, например, как соотносится с известной идеей Раскольникова, а в том, не есть ли процесс искушения многих ради спасения одного, осуществляемый сатаной (под контролем, заметим в скобках, ибо «искушает не сколько хощет, но сколько Бог попустит») — то самое «отделение зерен от плевел», то есть судеб, содержащих цель в самих себе от судеб, заведомо сведенных к одному из условий развития чужого жизненного сюжета.

Таким образом, демаркационная линия судьбы проходит не между страданием заслуженным или незаслуженным, а между заведомой избранностью (которая не обязательно предполагает невероятную благосклонность судьбы (Иаков), но может обернуться и безмерностью страдания (Иов)) и неизбранностью как некой обреченностью (скажем, Лия у Т. Манна в «Иосифе и его братьях», которая ни вы чем не виновата, но и изменить ничего не может). Вывод возможен только один, и очень печальный: каждый из нас — либо Иов, либо дитя Иова, и это — при полном отсутствии личной вины или заслуги.

Привести примеры конкретных судеб довольно трудно: историки и биографы смотрят на Иова, а от детей его отводят глаза (хотя избранность или неизбранность проявляется, разумеется, вовсе не в посмертной славе, а в возможности личного общения с Богом). Тем не менее, сейчас я могла бы назвать только одно имя: Регина Ольсен, типичный «ребенок Иова». Без упоминания о ней не обходится ни одно из жизнеописаний или рассуждений о философии Кьеркегора: он собственноручно вручает ее другому. Комментаторы не всегда называют ее имя, но всегда настаивают: ему это далось так тяжело! Но именно разрыв с нею — источник его жизненной трагедии и условие для философствования. Никто не задается вопросом: а каково, собственно, было при этом ей? Как произошедшее отразилось на ее последующей жизни? Ответ на эти вопросы возможен, но неинтересен никому: отказ от Регины Ольсен — точка отсчета в судьбе Кьеркегора, но судьба самой Регины для нас не простирается далее этого сюжета.

Разумеется, этим я не хочу сказать, что судьба «ребенка Иова» — специфически женская судьба (женщин, как мы помним, среди детей Иова как раз вдвое меньше). В данном случае меня остановило иное: совершенная зависимость от другого человека, ведь именно роль орудия, оставляющего, пусть невольно или вопреки желанию, след на чужой жизни, и становится впоследствии единственным основанием для собственного бессмертия.