Роман был рекомендован мне молодой женщиной по имени О. следующим образом: «Это чудный, очень хороший, очень смешной порнографический роман с элементами фантастики!» Все оказалось правдой. Действие происходит в 2060 году (думаю, в означенном году наши потомки испытают неодолимое желание переиздать «Нет»). В мире кое- что изменилось: мы все уже умерли; белые люди почти исчезли; главный язык межнационального общения — китайский, но предполагается, что еще через 20 лет его сменит арабский; ислам, увы, победил; Лондон лежит в руинах; население Африки вымерло от СПИДа; люди могут изменять себе тело по желанию («делать морф»: хочешь — ребенка, хочешь — животного; некоторые морфируются даже под больных с незаживающими язвами); одновременно торжествуют вседозволенность и политкорректность; из всех искусств сохранилось и процветает кино (легальное порно — «ваниль», нелегальное порно — «чилли»). Несмотря на разгул порнографии, кое-какие ценности остались незыблемыми. Например, украинцы по-прежнему любят сало. Убийство уголовно наказуемо. В Израиле (самом потребительском обществе будущего) кишмя кишит террористами, только это не арабы, а евреи-ортодоксы, и взрывчатку они носят не на пузе, а под ногтями. Про русских весь мир думает, что они склонны напиваться без причины и читать что попало. Не вымер в российской глубинке настоящий интеллигент, вот только Бог взял да и реализовал наконец метафору «длинный язык», снабдив лучшего представителя популяции прекрасным, гибким, перламутровым языком, свисающим до середины груди, что и позволило ему сниматься в легальном порно. При этом русский интеллигент не утратил такого своего качества, как непродажность: снялся в «ванили», денег заработал — и сделал операцию по укорочению языка, наплевав на потенциальную успешную карьеру порнозвезды. Заодно стал менее болтлив. В жизни не читала я более смешного порнографического романа. Не только потому, что авторам удалось наконец-таки взломать ларчик отечественной изящной словесности и написать удобочитаемый во всех смыслах, приличный (если говорить о художественном уровне) порнографический роман. По факту прочтения охотно веришь, что скоро ничего, кроме порнографии, не останется, и даже победа ислама не будет ей помехой: пророк, как известно, не запрещал плотских радостей.
Повествование в романе, однако, держится на эстетическом казусе, если рассматривать его с точки gpemh классической эстетики. Рассуждения о «Нет» следовало бы начать словами: «Еще Готхольд Эфраим Лессинг в трактате „Лаокоон“ говорил, что…» Так вот, еще Готхольд Эфраим Лессинг в трактате «Лаокоон, или О границах живописи и поэзии», среди таких проблем как особенности различных видов искусства, «плодотворный момент», ограниченность материальными пределами, затрагивает в частности, и проблему передачи физической боли средствами искусства. Всякий раз произведение искусства должно оставлять простор для фантазии реципиента1, ибо именно полет фантазии и приводит, в конечном итоге, к сочувствию герою и, как следствие, к катарсису. Кино, разумеется, относится к синтетическим видам искусства, законы восприятия видеоряда, способного длиться долго и запечатлевать не только одно мгновение (хотя также ограниченного в своих возможностях «материальным носителем»), должны быть другие. Но дело не в этом. Горалик и Кузнецов моделируют ситуацию, когда развитие техники записи и воспроизведения позволит при помощи особых устройств (бионов) передавать не только изображение и звук, но и ощущения и чувства, то есть превращают кино в максимально синтетический вид искусства, который будет обрушивать на реципиента сразу все, включая то, что неизбежно займет место «эстетическихо переживаний». Это кажется расширением возможностей искусства, почти полным выходом за его материальные пределы2. Записать на бион можно хоть что: хоть писающую собачку, хоть состояние больного воспалением легких, хоть туристическое любопытство (и теперь гостей истязают не семейными фотоальбомами, а бионами, записанными по разным поводам), хоть оргазм. Возможно, именно техника бионной записи и спровоцировала разгул порнографии (в первую очередь — S&M версию) в кино, причем «вижуал» не так интересен и даже не обязателен. Искусство прошлого вызывает недоумение и насмешки персонажей: «Да какой же вот это — аматюр? У них же даже свет поставлен и все бабы в одинаковом белье! <…> А он мне объяснил — это, дорогая, и есть порно: человек знает, что это постановка, но делает вид, что не знает. Представляет себе, как будто настоящее. <…> Ты теперь, говорит, понимаешь, что для порно значило — бион? Это же счастье было, революция! <…> Потому что вижуал, дерьмо, фальшивка. Как кино добионное было — дерьмо. И их голливудские актеры почти никто не смогли на бион работать, эпоха сменилась, не было звезд!»3 Таким образом, кино из «зрелища» превратилось в «чувствилище». Режиссерам будущего нужны не актеры в нашем понимании, не те, кто умеет правдоподобно изобразить, а те, кто «дает хороший бион», то есть правильно чувствует (поскольку речь идет о порнографии — тот, кто возбуждается всегда). Отсюда — и снисходительное суждение о качестве добионного кино, и презрительное отношение к голливудским актерам, которые не смогли работать при новых технических bnglnfmnqru (сюжет, уже однажды использованный Дафной ДюМорье).
При этом в пределах романа проблема эстетического восприятия распадается на две части. Для воздействия на читателя бионная идея оказалась чрезвычайно плодотворна, потому что именно она и призвана спровоцировать работу читательской фантазии: например, как нашим потомкам будет приятно прочувствовать «тайский массаж + оральный секс» (впрочем, описание, что именно можно почувствовать, тут же кстати прилагается). Этот весьма желательный для авторов разгул фантазии, между прочим, должен опереться как раз на ту особенность человеческого восприятия, которую осмеивают персонажи романа: прекрасно зная, что никаких бионов в природе нет, читатель должен представить себе, «как будто настоящее».
Но тут же, среди этих расширившихся почти до бесконечности возможностей будущего искусства, располагаются, между прочим, и силки, которые хитрые авторы расставляют не самим себе, а своим героям: любое ощущение и любое переживание может быть записано на бион; следовательно, во-первых, рассказы о чем-либо лишаются смысла — точно также, как должны быть обессмыслены все эротические фантазии. Но почему-то герои романа ни от того, ни от другого не отказываются. Например, одна порнозвезда полюбила украинца, морфированного под толстого крота, и рассказывает подруге, другой порнозвезде, какое оно на вкус — сало. А та (порнозвезда, на языке которой не побывало разве вот только что украинское сало) никак не верит, что ЭТО вообще можно есть. Вопрос, разумеется, в том, что, если можно записать пару биончиков с впечатлениями от Праги для истязания потенциальных гостей, почему нельзя записать один бион со вкусом сала и не тратить время на переубеждение подруги?
Самая распространенная мужская эротическая фантазия в пределах романа — поймать бы да побрить наголо длинноволосую звезду S&M порно Афелию Ковальски, всегда исполняющую роль жертвы. И это — вместо того, чтобы просто купить бион с записью радостных переживаний ее мучителя или самой истязаемой Ковальски..
Во-вторых, «Нет» имеет интенцию стать «чилли», то есть запрещенным романом нашего времени. Скандальный кинорежиссер будущего Йонг Гросс обдумывает следующую проблему: почему евреи до сих пор не смеются над Холокостом? Ведь англичане шутят по поводу Великого лондонского пожара, американцы давно превратили свои Две Башни в юмористический аттракцион (здоровая, однако, будет психика у наших потомков — закалились, должно быть, постоянно накатывая на себя S&M бионы), а евреи уже плохо помнят, в чем дело, но все равно убийственно серьезны. В этой жизнеутвержадеющей кампании почему-то никак не участвуют русские, у которых, по аналогии, просто должно животики сводить при одном упоминании ДК Шарикоподшипникового завода в Москве. Проблема Гросса связана с проблемой исторической памяти: столько лет прошло, мало кто из евреев помнит, о чем речь, и вообще историю Холокоста знают сегодня (в 2060г.) в основном, по старому-старому фильму «Список Шиндлера»4 или, на худой конец, доснятой одним находчивым остроумцем более поздних времен, S&M версии одного из эпизодов «Списка» («невероятной красоты S&M»). Итак, Гросс начинает снимать свою версию «Списка Шиндлера» с поправкой на «Ночного портье»,— историю двух евреек, работающих на кухне для офицеров в концлагере, и их отношений с человеком, который их на эту кухню привел и от которого зависит их жизнь. Как он с ними сожительствует, как они его ненавидят, как себя презирают за ту цену, которую платят за сохранение жизни. Гросс думает, как он будет это делать: «Я бы насыпал им зубных коронок, навалил бы волосы волнистой горой, дал бы запах гари, настоящий, жирный запах горящей живой плоти… Какая получилась бы прекрасная сцена — массовая стрижка, комбинированный бион, переходящий от узницы к узнице. Эх, поймать бы Ковальски, связать да побрить под самый корень. Шорох волос, вопли, нервы, слезы, ярость — вот это был бы — снаффовый бион; куда вашей расчлененке!» Или: более молодая женщина «понимает, что можно еще: стать не как те, которых сожгли, не как та, вторая, а как эсэсовец… Потому что единственный способ не быть жертвой — это быть палачом. И тогда она старшую убивает… Такое жертвоприношение, которое еврейка приносит арийским богам… И вот он приходит вечером, а она стоит над окровавленным трупом, и в ней самой уже нет ничего человеческого, только поток воли, и бион тут надо дать — амфетаминовый драг…»5 Тут самое время спросить: а на кой черт мне твой амфетаминовый бион, если не так уж много слов тебе самому надо, чтобы про все это внятно рассказать?! Тем более, что затруднения при записи бионов усиливают муки Гросса по поводу творческой несостоятельности актеров: «на бионах второго врача, присутствующего при сцене (по сценарию — в трепете и смешанных чувствах) будет остро проступать желание покакать». Гросс мучается, а авторы хихикают, как два веселых бога, так остороумно устроившие мир. Или: отыскал бедолага израильскую актрису на роль старшей женщины, просит на пробах актера схватить ее за волосы, согнуть в дугу и обзвать жидовкой. А на бионе — она пугается, но не оскорбляется смертельно. Почему? «Я израильтянка, а не еврейка. Я арабка». Вот и все торжество технических возможностей будущего. А когда Гросс кино закончил, его попросили объяснить, о чем именно речь и чем этот фильм отличается от любого другого качественного S&M порно. Первый напрашивающийся вывод: когда исторической памяти нет, не поможет никакой амфетаминовый бион. Но дело не в этом.
А в том, что, в-третьих, именно в трактате «Лаокоон» содержится, как ни странно, ответ на вопрос, почему при торжестве бионных технологий от всех возможных версий искусства останется именно порно, и почему самой распространенной будет S&M версия. Лессинг, разбирая эстетическую проблему возможности передавать физические страдания методами искусства (очень ограниченными), указывает на то, что наибольшую трудность эта проблема представляет в драматическом искусстве — во-первых, onrnls, что актеру трудно добиться абсолютного правдоподобия, во-вторых, даже если он этого добьется, зритель, не в силах испытать ничего подобного, скорее будет оскорблен в своих чувствах, чем исполнится сочувствия6. Он делает это на примере трагедии Софокла «Филоктет», и главной проблемой для него остается — как заставить не столько актера убедительно изображать физиские муки, сколько — как заставить зрителя сострадать физической боли, которой он не чувствует7, и при этом сделать это так, чтобы не оскорблять приличий: «Телесная боль по природе своей неспособна возбуждать сострадания в той же степени, как другие страдания».8 Драматический гений Софокла, по Лессингу, состоит в том, что тот умело добавил к физическим страданиям разнообразные душевные муки, и тем добился от зрителя сострадания герою без того, чтобы оскорбить чувства. При этом Лессинг, разумеется, не ставит вопрос о том, следует ли искусству преодолевать этот, положенный естественным образом, предел (не говоря уже о том, что его не занимает проблема передачи, скажем, не только боли, но и удовольствия) и стремиться к трансляции физических страданий как таковых. Он также не задается вопросом, какие последствия реализация подобной возможности имела бы для искусства, лишь вскользь замечая, что упадок трагедии в Древнем Риме связан, возможно, с широким распространением гладиаторских боев, сделавшим созерцание настоящего страдания и настоящей смерти слишком привычными глазу9. Но, допустим лично мне как обывателю и потребителю произведений искусства (в связи с романом Горалик и Кузнецова) хотелось бы задать вопрос: а зачем вообще навязывать кому бы то ни было чужую боль, если, в силу хрупкости, человеку и так легко сделать больно?
Лессинг же, как известно, делает вывод о том, что у скульптора Лаокоон только стонет, чтобы заставить зрителя сострадать ему, не оскорбляя при этом чувств, а у Вергилия кричит, потому что читатель, будучи поглощен описанием события в целом, этим криком никак в своих чувствах оскорблен не будет. Если бы существовала пьеса, то и драматургу, и актеру пришлось бы помучиться: драматургу — над тем, каких еще добавить душевных мук к физическим страданиям, чтобы пробудить требуемое со времн Аристотеля сострадание к главному герою, а актеру — как максимально близко к действительности изобразить муки умирающего Лаокоона. (Почему, собственно, на примере «Филоктета» Лессинг и показывает, к каким сложным приемам прибегает Софокл, не имея возможности напрямую передать читателю и зрителю филоктетову боль). Великие реалисты Горалик и Кузнецов, возможно, не читая предварительно Лессинга, ответили сразу на два вопроса: во-первых, если возможности материального носителя произведения искусства позволят (бион), то преграды по трансляции физической боли будут устранены (другой bnopnq, к чему это приведет; и вообще, большой вопрос, правда ли, что кто-то другой вообще способен переживать и чувствовать сильнее и правильнее, чем я? — до такой степени, что к «правильно чувствующим» будут относиться с таким же трепетом, как к настоящим художникам?). Во- вторых, они дали объяснение, пусть невольное, почему победит именно S&M. Если хрестоматийный ряд Лессинга (скульптура и фрагмент из «Энеиды») в 2060 году какой-нибудь умник решит дополнить третьим, доселе неизвестным «Лаокооном», а именно — бионом (разумеется, это будет снаффовый, то есть заперещенный, бион) с записью чувств и ощущений Лаокоона, удушаемого змеями … то, разумеется, перед нами окажется еще одна версия S&M (бион жертвы), и ничто другое. То есть, когда Йонга Гросса, в итоге его творческих мучений, спрашивают — чем ваше кино отличается от любого другого качественного S&M порно, то это — не проблема бесчувственности или отсутствия исторической памяти у наших потомков, как думают, вероятно, авторы романа. Это эстетическая проблема восприятия произведения искусства, отягощенного новыми техническими возможностями. То, что в классическом (даже в современном нам, потому что и оно, несмотря на весь радикализм — «добионное») искусстве заставляло работать фантазию, переживать, сопереживать и, главное, испытывать сострадание к герою, приводящее к катарсису. То есть, если искусство преодолеет порог, обозначенный Лессингом и Смитом, и обретет возможность напрямую транслировать страдания, то это приведет только к тому, что место катарсиса займет оргазм.
Может быть.
1"Но плодотворно лишь то, что оставляет свободное поле воображению. Чеи более мы глядим, тем больше мысль наша должна иметь возможность добавить к увиденному, а чем сильнее работает мысль, тем больше должно возбуждаться наше воображение. Но изображение какой-либо страсти в момент наивысшего напряжения всего менее обладает этим свойством. За таким изображением не остается уже больше ничего: показать глазу эту предельную точку аффекта — значит связать крылья фантазии и принудить ее (так как она не может выйти за пределы данного чувственного впечатления) довольствоваться слабейшими образами, над которыми господствует, стесняя свободу воображения своей полнотой, данное изображение момента. <…> все явления, которые представляются нам неожиданными или быстро исчезающими, могут длиться один миг — в искусстве приобретают такой противоестественный характер, что с каждым новым взглядом впечатление от них ослабляется и, наконец, предмет начинает внушать нам отвращение и страх. Так как одно это мгновение увековечивается искусством, оно не должно выражать ничего такого, что мыслится как преходящее. Все явления, которые по существу своему представляются нам неожиденными и быстро исчезающими, которые могут длиться только один миг, такие явления — приятны они или ужасны по своему содержанию — в искусстве приобретают такой opnrhbneqreqrbemm{i характер, что с каждым новым взглядом впечатление от них ослабляется и, наконец, весь предмет начинает внушать нам отвращение или страх.<…> сильная боль, вызывающая крик, должна или прекратиться или уничтожить свою жертву". Лессинг Г. Э. Лаокоон, или О границах живописи и поэзии.М., 1957. С. 91–92.
2 Кажется, до сих пор только музыка признавалась видом искусства, способным транслировать чувства. Интересно, что в мире Горалик и Кузнецова остальные возможные виды искусства или не упомянуты вовсе, или упомянуты вскользь: литературы как таковой нет, есть только пластиковые книги (чтобы не размокали в ванне); из всей музыки упомянут только некий экспериментальный стиль "лизмо", где вся музыка играется "по одной ноте, без аккордов". Горалик Л., Кузнецов С. Нет СПб., 2004. С. 65ю
3 Горалик Л., Кузнецов С. Указ. соч.. С. 91–92.
4 Плюс "Ночной портье", которого еще смотрят, потому что "там много секса-крови". Там же, С. 222.
5 Там же, С. 224–225.
6"И чем более приближается здесь актер к природе, тем чувствительнее должен он ранить наше зрение и сулх; ибо, бесспорно, они жестоко страдали бы, если бы в реальной жизни телесная боль обнаружилась бы перед нами с такой силой. К тому же телесная боль по природе своей неспособна возбуждать сострадание в той же степени, как другие страдания. Воображение наше различает в ней слишком мало оттенков, чтобы от одного взгляда на нее в нас пробудилось соответствующее чувство". Лессинг Г. Э. Указ. соч. С. 99.
7 Да еще и ссылается при этом на А. Смита: "Все чувствования и страсти, говорит он, которым другие могут сочувствовать лишь в малой степени, действуют неприятно, если выражаются слишком сильно". Лессинг. Указ. соч. С. 106.
8 Лессинг. Указ. соч. С. 99.
9 Лессинг. Указ. соч. с.110.