Слух (слухи) — речевая информация, циркулирующая в обществе в диффузно-энтропийных формах. Для архаических бесписьменных коллективов С.— доминирующий способ обретения актуальных сведений о внешнем мире; они примериваются к мифу и ритуальной практике как парадигмам неальтернативной правды: С. о мире, событии и человеке верен, если он отвечает традиционному представлению о законе, обычае и типе поведения. С. парадоксально оказывается формой предъявления нового в мире, где ничего нового в принципе быть не может; С. подтверждает, но не удивляет. Естественная реакция на С.: «А, я так и знал!» Т. обр., С. удостоверяет информацию как правдивую при любой дозе кривды. Странница Феклуша в пьесе А. Островского «Гроза» (1859), повествующая о «людях с пёсьими головами», озвучивает слуховую мифологию того же сорта, что и тверские бабы в повести А. Платонова «Сокровенный человек» (1928), которые, объехав полсвета в поисках продовольствия на обмен, «ничего ниоткуда не помнили, а о государствах рассказывали, как про волостное село в базарные дни» (Платонов А. Избр. М., 1989. С. 58). Авторитет С. может возвышаться до статуса публикации. Так, М. Монтень приравнивает слышанное и прочитанное «Когда говоришь: "я прочел", кажется, что это звучит более веско, чем «я слышал»" (Монтень М. Опыты: В 3 кн. М., 1992. Кн. 3. стр. 349). Как речевая привычка С. не привязан к авторитетному источнику, но тяготеет к безапелляционной интонации,— в этом секрет повальной готовности людей к «слуховерию». В С. выдает себя интонация надменной самоуверенности суждения и довлеющий своему внеагональному упрямству педантизм — риторическая примета, по которой узнают лжепророков, очередных спасителей человечества и Антихриста. Одной из причин конфесс. раскола христианства послужило перераспределение удельного веса сакральной правды между Писанием и Преданием, т. е. Священным Текстом и сакральным «слухом». Специфический способ бытования С.— его устная форма ('в-слух'; букв. 'слово в ухо') и открыто диалогическая циркуляция. С. услышанный фиксирует возможное, а будучи записанным — почти достоверное событие. На переходе от мифологической традиции к раннеисторической авторы первых компендиумов о былых событиях в мире ничем, кроме С., не располагали. Но когда Геродот открывает свою историю с утверждения того факта, что ранее начальных для него событий «ничего замечательного не было», он переводит С. в статус факта простой операцией графического запечатления. При переходе от устного бытования к тексту С. резко увеличивает свой информационный объем и возможности толкования (= применения) его. Обрастая деталями, С. имитирует не достоверную информацию, а саму идею достоверности, образ (версию) правды, а не ее самоё. Бродячий сюжет о правителе (имаме, радже, султане), кот. бродит переодетым и неузнанным среди простого народа в стремлении узнать подлинную оценку своих действий, основан на доверии слуховой правде; так, «ростовский архиерей Досифей, лишенный сана по делу о бывшей царице Евдокии, говорил на соборе архиереям: "Посмотрите, что у всех на сердцах, извольте пустить уши в народ, что в народе говорят "» (Ключевский В. О. Соч.: В 9 т. М., 1990. Т.VIII. С. 404). С. обладает двойной семиотич. природой: он есть и речь, и отсылочный образ чужой речи как источника сообщения. С. является мощным генератором и механизмом тиражирования фабул фольклора, которые преобразуются в эстетически продуктивные сюжеты частушек, исторических песен, преданий, легенд, былей и быличек, национальных версий вечных мотивов (напр., борьба отца с сыном) и далее — вплоть до героической эпопеи и романа. В векторе движения от С. к фабуле и сюжету складываются творческие истории текстов профессиональной лит-ры, что обыграно, напр., во втором томе «Дон Кихота», герои которого читают первый том как собрание запечатленных кем-то С. и сплетен о них самих. С. обеспечивает бессмертие таких жанров, как анекдот, «удивительная» или «страшная» история, при этом по закону кумулятивной преемственности первый порождает новеллу («Декамерон», 1350-3 Дж. Боккаччо), а вторые — рыцарский и готический романы, а также разного рода полуфольклорные и псевдолитературные тексты, становящиеся достоянием рукописных девичьих альбомов, содержанием школьных баек (вроде «страшилок») и граффити. В нач. XIX в. в Петербурге, на Адмиралтейском бульваре, существовали бульварные вестовщики — любители распространять сплетни; их называли еще «гамбургской газетой» (Пыпин М. И. Старое житье. Замечательные чудаки и оригиналы. СПб., 2004. С. 488). С. вплетен в низовую стихию речевого быта, являя в нем свою амбивалентную природу: в комическом обличье потешных рассказиков он близок к сатирической импровизации театра Петрушки; в виде «прeлестного, письма» (доноса), клеветы, намеренного очернительства и дезинформации он социально опасен, как опасна всякая полуправда. Как отмечено Ю. Н. Тыняновым («Сюжет "Горя от ума"», опубл. 1946), фабульной пружиной пьесы А. С. Грибоедова (1822-4) стала сплетня о безумии Чацкого, что на фоне трагических судеб М. А. Дмитриева-Мамонова и П. Я. Чаадаева делает невозможным восприятие текста как комедии (см. здесь же ставший хрестоматийным мотив страха перед С. как результатом очернительного мифотворчества: «Что станет говорить княгиня Марья Алексеевна?»). Слуховое эхо, созданное появлением Хлестакова и Чичикова, обеспечивает героям Гоголя авантюрный успех. В свою очередь, «самосочинительство» (словечко Достоевского) героя и автора как род бытовой мистификации может расширяться до масштабов эстетической эпидемии. «Жизнетворчество» символистов, в рамках которого Недотыкомка из прозы Ф. Сологуба и придуманная обитателями Коктебеля Черубина де Габриак наделены общим статусом слуховой условности. В социогеографич. пространстве звучашей речи действует принцип «испорченного телефона»; эманируя от центра, слуховой «эйдос» ослабевает, его информац. посыл редуцируется вплоть до прямой инверсии (Загоскин Н. М. Городские слухи, или Сцены из современной жизни москвичей. М., 1844; Успенский Г. И. Петербургские письма. 1. Слухи — отношение к ним столичного жителя и провинциала // РусВед., 1879. № 273. 31 окт. С. 1-5; В январском номере «Дневника писателя» за 1881 г. обсуждается газетная публикация 1880 г. «Слухи об уменьшении численности нашей армии» (Достоевский Ф. М. ПСС: В 30 т. Л., 1984. Т. 27. С. 312) Радио, телефон, TV и Интернет, технологии рекламы и PR усилили суггестивный эффект С. как формы внушения потребной «правды». В онтологии социума С. знаменует ту границу, по одну сторону которой — мутная пена неясной жизни, а по другую — ее высокая историчность: такое диффузное в глазах обывателя состояние мира фиксирует А. Блок в дневниковой записи от 11.04.13: люди, захваченные сумбуром жизни, образуют «поприще маленьких сплетников. То, что называют "жизнью" самые «здоровые» из нас, есть не более, чем сплетня о жизни" (Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.;Л., 1961-63. Т. 7. С. 229; курсив автора). С. и сплетня стоят на категории возможного (в модусе «почему бы и нет?»), поэтому для успешного восприятия их потребно не доверие, но суеверие. Устные формы злоречия образуют основной шумовой фон быта, что отразилось на изобретении рассказчиков-сплетников в сказовой прозе («шум» в ней трансформирован в эстетич. значимые сценариумы обмена информацией) и на изображении быта как «Школы злословия» (по названию комедии Р. Б. Шеридана, 1777). Сплетня есть намеренная аккредитация С. при бесах, демонах-искусителях и прочих персонажах антихристовой рати; они обращены к лукавому в человеке. Герой «Теофила Норта» (1973) Т. Уайдлера говорит: «Слухи — как вонь. <…> Всегда чем дальше, тем чернее» (Уайдлер Н. Мартовские Иды. Теофил Норт. М., 1981. С. 261). С. формирует область паразитарной, мнимодостоверной семантики в месте разрыва факта и сообщения о нем; в этой нише внеэтической мимикрии профанного под сакральное Благой вести противостала болтовня, сну, чуду и явленью — морок, сенсация и блеф, догмату — ересь, мудрости — безумие злоречия и «ветреного слова» (Иов. 16, 3), а вере — суеверие. Св. Благовещенье и бытовая сплетня противостоят как предельные чиноопределения человеческого голоса: горнее обoженье его в ангельском восхuщеньи и дольняя редукция слуховой реплики в ничтожество суетного слова. Премудрость, не облеченная в высокое слово Истины, доносится до глухих к ней антагонистов Творца как слуховая тень: «Откуда исходит премудрость? И где место разума? Сокрыта она от очей всего живущего и от птиц небесных утаена. Аваддон и смерть говорят: ушами нашими слышали мы слух о ней» (Иов. 28, 20-22) В «иношнем» мире слухового демонизма комплимент неотличим от клеветы, оговор действует с неотразимостью заговора и с эффектом заговора. Слухи как стихийно-речевая «идеология» породили апокрифы, отреченную, потаенную и запретную литературу эмигрантов и диссидентов. В 1842-6 гг. выходил ж-л П. А. Машкова «Сплетни» (СПб. Вып. 1-6), а молодой Н. А. Добролюбов в 1855 г. выпускал рукописный антиправит. журнал «Слухи». Речевая фактура С. отражает самую суть устного высказывания — это «чужое» и «отраженное» слово, насыщенное интонациями социальных оценок (М. Бахтин). С. стал предметом инонаучной гносеологии особого рода («заглазное знание»). Мифологема С. переживает путь от хтонического прообраза («Слухом земля полнится»; см. сказку об ослиных ушах правителя, слух о которых доверяется земляной ямке) до значения 'мировая молва' (горацианское «Слух пр?йдет обо мне» в переложении А. Пушкина <«Памятник», 1836>). А. Ремизов делил писателей на «ушатых» (Достоевский) и «глазастых» (Л. Толстой), причисляя себя к первым («Огонь вещей» (1954); отмечено при этом родство с опытом лит.-филос. слухового мировосприятия В. Розанова, язык кот. назван «живым, изустным, миметическим» <Ремизов А. Встречи. Париж, 1981. С. 112>). Почвеннич. интуиции рус. философии о звучащем соборном слове (см. статьи Вяч. Иванова «Наш язык» и В. Муравьева «Рев племени» в сб. «Из глубины», 1921) нашли впечатляющие аналогии не только в старой философии языка (начиная с «Опыта о происхождении языков» Ж.-Ж. Руссо, ?), но и в структуральных (Р. Барт. «Гул языка», 1975) и постструктуральных (Ж. Деррида. «Грамматология», 1967) штудиях, а также в герменевтике самопредъявления бытия в проговаривающих его смысл «молве» и «речи». С. трактует сырую фактичность мира, организуя ее в формы псевдознания как информационного сгущения больной семантики. В этом смысле С. и есть «толк», толчок к пониманию того, о чем говорится и шепчется, подсматривается, углядывается и подслушивается, но прозрачности сущего не способствует. Слухотворение знаменует избыточное состояние ноосферы и порождает ее голосовые самопародии. Девальвация исторической памяти свершается в формах подмены подлинной информации слухами о былом. Цензура прошлого есть эскалация слуховой энтропии. Собирательство слухов и слуховые диверсии, как равно и уголовно наказуемое продуцирование слухов, «порочащих строй» — две стороны единого процесса повальной деформации и дискредитации исторического. Намеренное распространение С. известными политическими институтами создает рекламу потребному в будущем факту (персонажу избирательной компании или прогнозу типа: «цены повысятся», «войны не будет»), но здравый смысл способен противостоять эпидемии слухов лишь профилактической публикацией печатного документа. На обмене авторитетами между С. и документальным свидетельством строится судьба журнально-газетной публицистики и реноме политических СМИ. Цветовые эпитеты, вроде «желтая пресса» (ср. «черная (серая, белая) магия») квалифицируют неосветленную правдой, зараженную слуховым некрозом информацию, ее патологию. Феноменология «разносящей и говорящей речи» видит в циркуляции С. угрозу достижения «полной беспочвенности» при «изначальной нехватки почвы»: «Беспочвенность толков не запирает им доступа в публичность, но благоприятствует ему. Толки есть возможность все понять без предшествующего освоения дела. Толки уберегают уже и от опасности срезаться при таком освоении. Толки, которые всякий может подхватить, не только избавляют от задачи настоящего понимания, но и формируют индифферентную понятливость, от которой ничего уже не закрыто». (Хайдеггер М. Бытие и время, 1927. М., 1997. С. 168-9; пер. В. Бибихина). В лице Э. Канетти философия письма ХХ в. призвала вернуться к подлинной эстетике «чутко настороженного уха» («Недреманное ухо. 50 характеров», 1974), чтобы правда говорящего и слушающего мира прообразовалась в истину письменного запечатления.
Лит.: Перетц В. Н. Слухи и толки р патриархе Никоне в литературной обработке писателей XVII-XVIII в. // Известия ОРЯС. 1900. Т. 5. Кн. 1. С. 123-190; Штелин Я. Я. Подлинные анекдоты о Петре Великом, собранные Яковом Штелиным. СПб., 1820. Ч. 1; Лотман Ю. М. 1) О Хлестакове // Лотман Ю. М. В школе поэтического текста. Пушкин, Лермонтов, Гоголь. М., 1988. С. 293-325; 2) Устная речь в семиотическом аспекте // Ю. М. Лотман. Избр. статьи: В 3 т. Таллин, 1993. Т. 1; Слобин Грега. Динамика слуха и зрения в поэтике А. Ремизова // Алексей Ремизов. Матер. и иссл. СПб., 1994. С. 157-165; Секацкий А. К. Онтология лжи. СПб., 2000; Свинцов В. И. 1) О дезинформации // Текст как психолингвистическая реальность. Сб. статей. М., 1982. С. 33-42; 2) Отсутствие сообщения как возможный источник информации // Философские науки. М., 1983. № 3; 3) Полуправда // Вопросы философии. 1990. № 6; Канетти Э. Человек нашего столетия. М., 1990; Школьный быт и фольклор / Сост. А. Ф. Белоусов. Таллин, 1992. Ч. 1-2; От «вызываний» Пиковой Дамы до семейных рассказов / Сост. А. Ф. Белоусов. М.. 1998; Борисов С. Б. Девичий рукописный любовный рассказ. Обнинск, 1992; Айрапетян В. Герменевтические подступы к русскому слову. М., 1992 (указ.); Степанов Ю. С. Словарь русской культуры. Константы. М., 1997 (указ.); Андреянов В. И., Левашов В. Е., Хлопьев А. Г. «Слухи» как социальный феномен // Социальные исслед., 1993. № 1; Латынов В. В. Слухи: социальные функции и условия появления // Там же. 1995. № 1; Побережников И. В. Слухи в социальной истории: Типология и функции. Екатеринбург, 1995; Агеева О. Г. Петербургские слухи (К вопросу о настроениях петербургского общества в эпоху петровских реформ) // Феномен Петербурга. СПб., 2000. С. 299-313; Hartmann G. Saving the Text: Literature (Derrida) Philosofy. Baltimore; London, 1981. Steward G. Reading Voices: Literature and the Phonotext. Berkeley; Los Angeles, 1990.